Один из самых востребованных и провокативных представителей украинского contemporary art, художник ВАСИЛИЙ ЦАГОЛОВ на протяжении всей своей карьеры не раз демонстрировал чрезвычайную чуткость к изменениям социального климата в стране, зачастую предвосхищая их в своих работах. Так было и в начале 1990-х, когда он едва ли не первым в художественной форме показал в проекте "Твердое телевидение" то, как масс-медиа манипулируют сознанием людей, и в последующие годы, когда едва ли не на грани китча представил мир распоясавшегося криминала, и в преддверии Майдана, который он буквально предвосхитил в живописной серии "Призрак революции". С разговора о том, откуда появились и исчезли ли ее герои, началась его беседа с корреспондентом "Апострофа" СЕРГЕЕМ ВАСИЛЬЕВЫМ.
— Цикл "Призрак революции" ты создал в 2013 году, и уже на выставке, где ты его показал, у многих зрителей возникло ощущение, что, говоря научным языком, по смыслу это — очень амбивалентные полотна. С одной стороны, в грозной толпе бегущих в бой пенсионеров или в мужике с бутылкой зажигательной смеси в руке явственно ощущается реальное нарастания протестных настроений в обществе, где ты как художник выступаешь в роли своеобразного сейсмографа. С другой стороны, характер этих картин — довольно ироничный. Старики с вилами в окружении скелетов, на которых сыплются с неба доллары, мужик с коктейлем Молотова стоит со спущенными штанами, при этом он заметно нетрезв. Герои эти вызывают двойственное отношение. Это в принципе твой взгляд на революционную ситуацию?
— Нет. К Революции достоинства у меня однозначно позитивное отношение. Но дело в том, что наше к ней отношение складывается, главным образом, за счет того, что происходило непосредственно на Майдане. А создавая эти работы, я одновременно задумывался и о том, что подобные события имеют и грязный фон.
— То есть опыт предыдущих революций заставлял тебя думать, что и очередная породит разочарования?
— Нет, я имею в виду не только то, что революция обычно не оправдывает твои надежды. Я о том, что ей непременно сопутствует. Ведь в дни революции мы имели возможность увидеть весь социальный спектр. Скажем, такое явление, как Антимайдан. Когда сюда приезжали люди, прозванные титушками, или просто какие-то люмпены, которые гадили и бухали в Мариинском парке. Это ведь тоже были граждане Украины. И ирония в моих картинах цикла "Призрак революции" адресована именно этим персонажам. Там ведь не случайно в одной из работ изображена гигантская бутылка водки. Она для меня — как агент, как диверсант российский. В чем для меня, помимо пластических, формальных моментов, состояла задача этой серии? Все очень просто. Нам самим, художникам и зрителям, как и европейцам, которые видят эти картины на зарубежных выставках, нужна ясность. Поэтому надо показывать вещи такими, каковы они есть, выражать все просто и доступно. Снять с наших глаз пелену иллюзий, ложной многозначительности восприятия этих людей и явлений. Здесь не нужна неопределенность. Речь, конечно, все равно идет о живописи. Это ведь не плакат, в конце концов.
— В твоих проектах всегда чувствовалась довольно сильная социальная составляющая. Даже если ретроспективно вспоминать твои работы, начиная с конца 1980-х годов, когда ты стал изображать уголовный мир. Сперва казалось, да так, наверное, и было, что ты играешь с образами гангстерского кино, однако уже к середине 1990-х в этих персонажах стали отчетливо узнаваться местные братки. Как в шокирующем скульптурном "Фонтане", где трое бандитов мочатся на изувеченную ими жертву. Это социальность всегда была для тебя важна?
— Безусловно. Но в 1990-е годы быть радикальным для художника являлось нормой. Хотя, конечно, всегда найдется кто-то радикальнее тебя, как тот датчанин, который нарисовал карикатуру на пророка Мухаммеда. Для меня, впрочем, сугубо живописные, пластические задачи, композиция, культура изображения, картинка, грубо говоря, всегда были важны. А что касается социальности — да, я не раз повторял, что не хочу и не могу заниматься вещами, высосанными из пальца. Витать в придуманных мирах — это удел самодеятельных художников. А я — профессионал. И, в общем, современное для меня - синоним социального. Я не стесняюсь того, что делаю работы на злобу дня. Хотя и не считаю это политическим искусством. Просто я живу в реальном мире, не могу и не желаю от него дистанцироваться. И, грубо говоря, дерьмо, в котором мы живем, приходится переваривать, как-то его перерабатывать, выполняя, если угодно, роль очистной системы. Потому-то и без иронии тут никак не обойтись. Если все изображать по-настоящему — это будет сплошной мрак. Ведь мы существуем далеко не в идеальном месте и живем явно не в идеальное время. А анекдот, шутка, ирония спасают в любые времена. Это признак витальности. Кроме того, мне самому интересно работать так, чтобы скучно не было. Когда самого что-то веселит, это и зрителю передается.
— А взгляд на социум художника и гражданина у тебя совпадают? Как бы ты оценил наше общество, условно говоря, после Майдана?
— Я, наверное, больше могу судить о среде, к которой принадлежу. Мне кажется, что, несмотря на войну, мы живем сейчас в каком-то временном вывихе. У меня ощущения, что где-то что-то происходит, а мы находимся в какой-то лакуне, паузе, полузабытьи. Но так можно оказаться и в забвении. Ведь существует риск, что можно так оторваться от реальности, так далеко от нее убежать, что потом не удастся в нее вернуться. Результат может быть и такой. Как есть брошенные села или деградировавшие города, где когда-то было промышленное производство, а затем там все остановилось. Художнику печально очутиться в таком же положении.
Работы из серии «У страха глаза велики». Выставка Василия Цаголова в рамках нового художественного проекта РАС-UA
Работы из серии «У страха глаза велики». Выставка Василия Цаголова в рамках нового художественного проекта РАС-UA
Работа из серии «У страха глаза велики». «Муха», 2011. Выставка Василия Цаголова в рамках нового художественного проекта РАС-UA
— Может быть, это связано с переживанием окончательного отчуждения от советского опыта. Так или иначе, пусть конфликтно, на отторжении, он многие года питал, да и сейчас продолжает подпитывать творчество современных художников.
— Да, конечно. Ты знаешь эти вещи и можешь ими свободно оперировать. С одной стороны, это дает почву для раздумий и возможности для работы. Как человеку мне в этом опыте многое противно, но как художник я постоянно что-то оттуда извлекаю. Так что, если вернуться к предыдущему вопросу, профессиональное и человеческое — это, безусловно, не одно и то же. Как художник я, возможно, даже больший оптимист, поскольку по-человечески мне все сложнее ожидать каких-то реальных общественных изменений. То есть обещания улучшить жизнь страны через 50-100 лет на меня уже не действуют. Поскольку когда тебе самому уже за 50, и жизнь твоя неумолимо сжимается, ты трезвее смотришь на мир. Само это понимание, кстати, облегчает участь, но не освобождает от ее трагического груза. Наше время — интересное, но я сужу, наверное, субъективно, все-таки достаточно безнадежное. Слишком много надо решить в стране проблем. И быстро это не уладить. Я — не курортник по натуре, не ищу идеального мира, особого комфорта, но хочется, чтобы была какая-то более или менее надежная почва под ногами. Войны, безусловно, не хочется. Хочется, чтобы экономика развивалась, бизнесмены себя уверенно чувствовали, покупали бы картины у художников.
— Смотрю на твои новые работы и вижу, что ты продолжаешь исследовать тип, условно говоря, постсоветского человека.
— Я пишу новую серию. В ней будет 5-6 работ. У нее пока нет окончательного названия. Есть разные варианты: "Ваша Раша", "Ватники", "Изнанка величия". На каком из них остановлюсь, пока не знаю, но понятно, что это цикл картин про нашего восточного соседа, так сказать, "старшего брата". Развенчание мифа о его величии, разрушение фасада, за которым скопилась ненависть и грязь. Я ничего не боюсь. Линия фронта — это моя мастерская. Я не могу стрелять. Но я понимаю, что я должен делать в это время. Художник должен быть гражданином. Я делаю то, что считаю нужным, то, как чувствую, и стараюсь стать одной плотью с тем, что витает в воздухе. А если говорить о "совковой отрыжке", то над этим феноменом надо думать. У кого эта отрыжка регулярная? У пенсионеров. Понятно, что ими манипулировали постоянно, но в значительной степени именно они создали стране политическую проблему. Хотя на Донбассе, конечно, не только старики оказались контужены патологическим желанием сильной власти.
— Разумеется, это главные носители патерналистской психологии — мол, кто-то тебе что-то должен дать, тебя защитить, за тебя сделать.
— И при этом ты всю жизнь должен ходить буквой "г", угодливо согнувшись, в надежде, что тебе что-то дадут. Но каждый выбирает сам. Когда-то в одном из древних эпосов я прочитал фразу о том, что некий народ предпочел героическую смерть вырождению. Я, естественно, не призываю нас к гибели. Наверное, с рациональной точки зрения разумнее вырождение. В надежде обмануть судьбу, если получится. Конечно, я верю, что у нас в конце концов что-то изменится. Но раньше я думал, что это случится очень скоро. Теперь понимаю, что процесс может затянуться.
Участник торгов аукциона Sothebe's Василий Цаголов
— Скажи, пожалуйста, еще вот о чем. Твои главные герои 1990-х годов, вся эта гоп-компания, эти братки, мнящие себя крутыми мачо, они мутировали как-то, растворились в обществе, приобрели лоск, если выжили в своих разборках, или они еще имеют шанс снова вернуться на центральную социальную площадку, разве что сменив малиновые пиджаки на какую-нибудь более современную униформу.
— Вряд ли они вернутся в таком виде. Но с другой стороны, видимо, здесь есть, над чем подумать. Для тебя, для меня и наших знакомых, да и для сотен тысяч нормальных людей 1990-е все же психологически закончились. Но неожиданно оказалось, что они не закончились для огромного региона на востоке Украины. Они продолжали там жить все по тем же законам, а при Якуновиче притащили эти правила и на всю территорию страны. И то, что в Донбассе сейчас происходит, это какое-то извращенное, патологическое воскрешение 1990-х, переходящее все разумные рамки.
— В твоем представлении эта криминализация отношений, быта, нравов тоже относится к "изнанке величия"», является обратной стороной этого российского, советского, имперского мифа?
— Да, безусловно.
— Твои скульптурные балерины в поясах шахидок, созданные несколько лет назад, тоже сегодня читаются не только как реакция на конкретное событие, когда террористы захватили заложников на представлении спектакля "Норд-Ост" в Москве, но и как грозное предупреждение об агрессии, накапливаемой в России.
— Что такое Россия в представлении иностранца? Это водка, балалайка, медведь, шапка-ушанка и Большой театр с русским балетом. Потому они в такими в инсталляции и возникли.
«Балерина», 2013
— Тебя вообще, кажется, сегодня реальность возбуждает сильнее, чем фантазия.
— Сейчас — да. Но это не значит, что так и должно быть. Это такой период, что у меня есть выдержка и здоровье перерабатывать эту грязь. Но, может быть, мне это когда-нибудь надоест, и в глубоком пенсионном возрасте я стану самодеятельным художником, купающимся в воображаемых образах и пишущим нетленку. А я всегда утверждал, что являюсь тленным художником, и мой удел — окружающая меня реальность. В общем, надо не роптать на судьбу, а принять ее. Сознавая, что тебе отпущено все же ограниченное время. И если у тебя в голове сто проектов, и ты не произведешь селекцию и будешь делать всю эту сотню, то где-то обязательно оступишься, в чем-то оплошаешь. Меня, например, заказчики просят снова вернуться к серии "Служебный роман"…
— И снова рисовать унылый офисный секс в исполнении все тех же надутых мачо?
— Это, конечно, выгодно, но для меня в данную минуту важнее другие темы. В частности, существа с изнанки имперского мифа.