Пусть Путин правит еще два срока и разрушит этот Карфаген - известный украинский фотограф

АЛЕКСАНДР ГЛЯДЕЛОВ – украинский фотограф, который освещал военные конфликты в Молдове, Нагорном Карабахе, Чечне, а также конфликт на Донбассе, где получил ранение. Кроме того, он работал над проектами об обездоленных детях, об эпидемии СПИДа, о жизни заключенных в тюрьмах, а в последнее время обратил внимание на еще одну социальную тему – украинские хосписы. "Апостроф" побеседовал с фотодокументалистом о войне и изменениях в украинском обществе.

- Ты занимаешься документальной фотографией и очень внимательно изучаешь социум, в том числе явления, которые общество старается не замечать. Вот мы находимся в Киеве и не сильно думаем о том, что где-то там, за 500 километров от нас, каждый день идут перестрелки, убивают людей, фактически идет война, как бы она ни называлась в официальных документах. Как человек, который имеет большой личный опыт съемок на войне - в Приднестровье, Карабахе, Чечне, Сомали - ты предполагал, что такое может случиться и на нашей территории?

- Стыдно признаваться, что мы на самом деле это знали, но этот вопрос у себя глубоко внутри утаптывали, предпочитая в это не верить. Я помню, как я облился стыдом, был такой момент, когда прорвалось понимание того, как в прошлом к этому относился.

Это было на выставке "Иловайск" в 2015 году, которую мы делали в музее Шевченко (организаторами выставки и авторами фотографий были Александр Гляделов, Максим Дондюк, Максим Левин и Маркиян Лысенко, - "Апостроф"). На экскурсию привели роту военных. По выставке их сопровождал и объяснял, что стоит за каждой фотографией, в прошлом боец батальона "Донбасс" с позывным "Артист". Он еще в советские времена был десантником, афганец, большой такой человек.

Нам с Максимом Дондюком было интересно посмотреть на военных, которые на войне не были и смотрят фотографии войны. Мы к стеночке прислонились, а он [Артист] в этот момент что-то рассказывал и остановился. Неожиданно меня как прорвало, я говорю: "Артист, а ты на самом деле не знал, что они нападут? И тебе сейчас не стыдно?" Он так остановился: "Стыдно". И у меня то же самое чувство.

Я вспомнил, как в начале 90-х, когда приезжала какая-то шишка из Кремля, [Геннадий] Селезнев или кто-то еще, то старые, ломанные лагерями диссиденты выводили молодежь на улицы и скандировали: "Геть москалів, вони нападуть!" Мы все думали: ну, маргиналы, этого не может быть. Оказывается, они были правы. Они это знали еще до всего.

- На твой взгляд, эти годы как-то изменили общественное сознание в стране? Как фотограф ты ж общаешься с людьми, у тебя есть опыт, ты даже ранение на передовой получил.

- Недавно были опубликованы результаты социсследования, что более 60% украинцев за вступление в НАТО. Мы пять лет назад себе такого представить не могли, это точно. За вступление в НАТО больше, чем за вступление в Европу. Понятно, это выборка. Безусловно, референдум может другие данные показать, но все равно, конечно, это говорит об изменении. Хотя в чем-то монументальный "совок" еще присутствует у очень многих и много где, особенно в государственных учреждениях.

- А в чем ты видишь проявление этой "совковой" психологии?

- После музея Шевченко нашу выставку [про Иловайск] пригласили разместить в Министерстве иностранных дел. Пространство для арт-экспозиции у них на том этаже, где находится кабинет министра иностранных дел. Предполагая, что это же организация, мы подумали, наше дело – только перевезти выставку и доставить работы, а они развесят.

Все было запаковано в бумагу и скотч. Мы это дело подняли наверх, распаковали. Получился такой вот ком бумаги со скотчем, который мы положили, чтобы его кто-то убрал. Расставили работы. Думаю, придем на следующий день часам к 12 и посмотрим. Получается, что лежало прямо напротив лифта, из которого несколько раз в день выходит министр.

Практически через сутки мы появляемся, этот мусор по-прежнему там, работы стоят, в дальнем углу стоит стремянка и какой-то скучающий пожилой рабочий. Мы подходим: "Вы развешиваете?" Он так испуганно смотрит на нас: "Я не умею, я умею только подавать".

Мы звоним сотруднику, который нас пригласил, очень хороший человек. Мы говорим: "12 часов, никого нет, ничего не висит, только стремянка и испуганный человек". Он говорит: "Вообще-то обед в час, но, наверное, они уже ушли обедать". Мы спустились в кафетерий, попили кофе, поднялись, нет никого ни в час, ни в два.

Мы понимаем, что для того, чтобы выставка открылась, нам ее самим придется вешать. Начинаем этим заниматься, а мусор лежит, а министр туда-сюда ходит мимо кучи мусора.

Потом появляется какой-то человек в пиджачной паре и белой сорочке, очень похожий на боксера в прошлом. Быстро посмотрел, что-то сказал в телефон, прибежало два персонажа мужского пола, он снимает пиджак, отбрасывает его в сторону и на одного из них начинает идти буром и говорит: "Ты представляешь, как близко твои проблемы?" Тут до нас доходит, что это они должны были вешать, и мы ждем, что он сейчас его начнет колотить. Этот побелел, задрожал, и они кинулись нам как бы помогать, но на самом деле просто мешают, потому что нам уже оставалось процентов 20 повесить.

А с момента возникновения вербального скандала появилась женщина – очевидно, уборщица – с мобильной трубкой. И в течение полутора или двух часов она медленно перемещала этот ком мусора по коридору и говорила по телефону. Когда ее кто-то видел, она его брала и делала пару шагов дальше.

Подошло время повесить тексты под картинками. Соответственно, надо было на скотч крепить. И мы говорим: "Надо хотя бы несколько рук". Эта техничка говорит: "Василіч, він краще всіх тут ріже скотч і лінолеум". К подоконнику подставили стул, пришел медленно и важно Васильич, сел так, с макетным ножиком сидел, ждал, смотрел в окно. Ему подавали, он так отдавал.

Когда мы спросили, мог ли тот человек их побить, нам сказали, что да, он их бьет иногда. Это Министерство иностранных дел.

- Да, яркая иллюстрация. Я слушаю ежедневно официальные сводки о том, что происходит на передовой. И меня как гражданина не очень устраивают эти сводки. Мне кажется, что очень многое скрывается. Это, может, очень субъективная точка зрения, но у нас всегда говорят о том, что гибнут люди, но никогда не называют их имена. Вот в Израиле, например, если убивают террористы военного, то его имя знает вся страна.

- У нас военных, может, не все медиа называют, но всегда ты найдешь его имя хотя бы в одном из более-менее массивных медиа. Сначала могут сказать, что, например, двое военных погибли, а потом все равно будет информация, кто погиб, и фотография…

- Но вопрос в другом: есть фотографы, которые в своей работе отразили события на Востоке Украины, архивировано ли это для нашей истории?

- С архивацией проблема очень серьезная. Целенаправленной архивации, к сожалению, нет. Есть институции, которые этим занимаются. Национальный военно-исторический музей Украины, который находится в бывшем Доме офицеров, и Музей истории Украины во Второй мировой войне. Они собирают и артефакты, и фотографии, может, с видео и свидетельствами о военных действиях, о боевых действиях, о погибших.

Проблема еще в том, что все это в большей степени снято частниками на телефоны, на дешевые камеры, и это очень недолговременный ресурс хранения. Вот это надо, безусловно, собирать, но непонятно, кто это будет делать. Есть, как ни странно, кинофотоархив. В частности, мне оттуда звонили, но сказали, что им нужны исходники. Я говорю: "Я снимаю на пленку". "Тогда нам нужна ваша пленка". Я ответил: "Я пока еще жив, я вам ее пока не отдам". На этом наше общение закончилось. Как они работают с остальными, я не знаю. Они ж не забирают карту памяти у фотографа, который снимает на цифровую камеру.

Если прийти на какое-то фотографическое шоу, то о том, что в стране идет война, там практически ничего и не говорится. И это не вопрос, что не снимают, это вопрос отбора, скорее всего. И это отбор галерей, а не фотографов. Понятно, что рефлексия требует времени. Возможно, считают еще не созревшей эту рефлексию. Но люди, которые снимают, есть.

У меня так получилось, что после ранения я дал несколько обещаний по выставкам, в итоге до сентября прошлого года у меня было больше одной выставки в месяц. И все было в движении, сначала по Украине, потом по Европе. Выходило так, что я ничем больше не мог заниматься по-настоящему. И когда меня спрашивали, мне сначала было стыдно отвечать, что я больше не был на Востоке [Украины]. Но я сам понимаю, что физически не было такой возможности. Ну, и травма прошлогодняя, серьезная травма руки. Я только к весне этого года снова смог взять в руки камеру. Так что я не очевидец того, что происходило там.

Единственное, весной 2015 года я для Всемирной организации здравоохранения фотографировал первичную медицинскую помощь для переселенцев. Но это даже было не в "серой зоне", а в городах, селах, в местах компактного проживания [переселенцев], в модульных городках. Но это нисколько не говорит о том, что происходит на линии соприкосновения, кто и как там живет, кто и как там воюет.

И при этом, с кем ни поговори, государство и армейские структуры активным образом препятствуют свободному доступу туда и журналистов, и таких авторов, как я. Надо пролезть через кучу барьеров и препон…

- То есть там предпочитают паркетную картинку?

- Ты знаешь, весь прошлый год фотосообщество дискутировало об этой картинке со взрывом (в 2016 году возник скандал из-за фотографии волонтера Дмитрия Муравского, на котором запечатлены три бойца АТО, которые бегут от взрыва, военные фотографы увидели на снимке признаки постановки. Позже Муравский признался в постановке и был уволен с поста советника министра обороны Украины, - "Апостроф"). И да, они его предпочитают. Был звонок недавно, что Министерство обороны готовит большой фотографический альбом, мол, хочу ли я поучаствовать. Я говорю: "У меня один вопрос и условие. Если есть он там, то я против, если его нет, пожалуйста, с большим удовольствием". Я еще сказал: вы мне дайте прямой допуск на "ноль", тогда я дам вам свои фотографии. И они сразу: "Ну, ладно, с вами, наверное, через Facebook можно связаться". И положили трубку.

Все равно ездят [фотографы на фронт], у всех есть знакомые командиры, волонтеры, пути люди находят. Но без помощи от государства, которое по-настоящему сражается, как бы мы ни смотрели на нашу власть, строит Вооруженные силы и старается вооружать, как умеет. Государство сражается, это точно. Понятно, что наши танки еще не на Красной площади, может быть, кто-то по этому поводу очень сожалеет.

- Может, и не надо.

- Да, не надо, конечно. Пусть они там сами решают. Карфаген должен быть разрушен, но это задача самого Карфагена, пусть он сам себя разрушает. А так, вместо поддержки и помощи [для фотографов от государства] обычно палки в колеса. Но тем выше цена усилий людей, которые заняты этой работой, фотографов, групп телевизионных каналов, которые пролазят туда и снимают, делают документальные фильмы.

- Ты же берешь рискованные темы, экстремальные. И ты очень много снимал и женщин, попавших в сексуальное рабство…

- Я тебе еще скажу, что я снимал последних месяца три. Я снимал в двух киевских хосписах. Мои друзья стараются принять участие в изменении положения с паллиативной помощью в нашем городе. Это небольшая негосударственная ассоциация, часть того движения, которое сейчас старается изменить городскую политику в области здравоохранения, чтобы человек мог получить паллиативную помощь дома.

- Даже не в хосписе, а дома.

- На наш город три государственных хосписа. Один в онкоцентре на Святошино. Один при 2-й больнице, он ориентирован на тот берег Днепра. И один при 10-й больнице, которая рядом с Голосеевской площадью, и он больше всего напоминает социальный приют для несчастных.

И если сравнить количество людей, которые ежегодно покидают жизнь в нашем городе и которым крайне необходима паллиативная помощь, и тех, кто может оказаться в этих хосписах, оно совершенно несравнимо, это первое. А второе – человек хочет умереть дома, рядом с близкими людьми, в родных стенах. И часто ему близкие могут предоставить какой-то уход, но не могут предоставить необходимой паллиативной помощи, адекватного обезболивания и так далее.

Вот я снимал в хосписе 2-й больницы, в хосписе 10-й больницы. И я думал об этом, когда начинал эту работу, и пока еще даже не уверен, как к этому подойти, потому что, с моей точки зрения, одна из самых больших вин большевиков в том, что они уничтожили уважение к смерти на территории, на которой правили. Отношение к смерти, к умиранию. Я не знаю, помнишь ли ты выставку [художника, коллекционера Николая] Бабака в Нацмузее. Это были просто фотографии сельских похорон. И насколько разительная картина, каким событием это было до революции и как за каких-то 20 лет в этих фотографиях на твоих глазах кардинально меняется все.

- Меняется отношение к смерти, потому что меняется отношение к жизни.

- Это потом имеет прямое касательство к живущим, умирающим. Практически каждый человек нашего возраста имеет тяжелый опыт прощания с близкими, с друзьями, которые умирали на глазах. И каждый знает, что он может ожидать от врачей скорой помощи, которая приезжает в такой дом. Когда уходил мой отец, если не ошибаюсь, только одна из бригад, которую мы позвали, действительно что-то сделала, а все остальные: "А сколько ему лет?" "84". "Не мучайте дедушку", - и не касаются его руками, чтобы облегчить состояние.

- Ты 20 с лишним лет делаешь выставки о людях страдающих, о беспризорных детях, о больных. Есть ли у тебя хотя бы несколько примеров того, чтобы это меняло что-то в людях? Ты когда-то рассказывал замечательную историю о девушке, которая к тебе подошла на выставке и сказала, что она теперь иначе будет жить.

- Я много раз это повторял в интервью. Такое впечатление, что я такой чувак, который постоянно рассказывает одни и те же анекдоты. Девочка была по внешнему виду 10-11 класс, и у нее слезы в глазах стояли, она сказала, что за это не благодарят, но я не смогу жить по-прежнему. Сколько она там жила, чтобы так считать? И все равно, понятно, какой-то переворот в ее душе совершился. Это было на моей первой детской выставке, единственной из моих выставок, которая оказала то воздействие, на которое идеалистически можно надеяться.

Если помнишь 1997-1998 годы, я торчал в каждом телевизоре, и мне говорили с улыбкой: "Саня, ты можешь баллотироваться, тебе не надо тратиться на рекламу, ты постоянно торчишь в телевизоре". Это дает понимание, насколько же страна была на тот момент провинцией, бывшей колонией. И до сих пор во многих формальных институциях, которые имитируют работу, она продолжает таковой оставаться, только уже беспомощной. Путь в метрополию закрыт, отрезан. И, я надеюсь, никогда снова мы не будем вместе.

- Как парадоксально ни звучит, война помогла в каком-то смысле в этой ситуации.

- Да, и слава Богу, пусть Путин правит еще два срока и разрушит этот Карфаген.

Но оказалось, что я, фотограф, который сам по себе решил заняться этим вопросом, вдруг неожиданно превратился в специалиста по проблеме [беспризорных детей] и должен всем объяснять, что же там происходит на улице. Меня об этом спрашивали, покажи, расскажи. И мне психологи, которые работают на улицах, говорили через полгода, через год: "А я познакомилась с Женей". А Женя – это один из героев моих фотографий, Чикатило было его прозвище. Вот та выставка каким-то образом вызвала дискуссию и, может быть, каким-то изменениям больше, чем на уровне зрителя, поспособствовала. Больше такого не было. Я точно знаю, что надо менять того, кто смотрит, а уж он будет менять жизнь. На второй детской выставке в 2001 году ко мне подошел молодой человек и сказал: "Вы меня не помните, я к вам подходил в 1997-м на вашей выставке, но благодаря ей я теперь изучаю социальную педагогику в Могилянке". Вот это, наверное, максимум, на который можно честно рассчитывать.

Бывают чудеса, когда какая-то фотография что-то меняет, или, наоборот, тот ужас, который произошел с Эдди Адамсом, снявшим во время Tet Offensive в Сайгоне (наступление коммунистических сил во время войны во Вьетнаме в 1968 году, - "Апостроф"), как расстреляли [пленного]. Он до конца жизни жалел, что…

- Что сделал этот снимок?

- Что его опубликовал. Что сделал, может быть, он не жалел, а может быть, потом, что и сделал, потому что он совершенно неконтекстно использовался. Не знаю, был ли ты в советской армии, но практически в каждом красном уголке, в любой казарме под этой фотографией было написано "Звериный оскал американского империализма", хотя оба персонажа – вьетнамцы: один – вьетконговец, другой – южновьетнамский генерал. Было то, что было за площадью кадра. Я не про то, кто там плохой и хороший. У Вьетконга и Северного Вьетнама была развитая сеть разведки, они составляли проскрипционные списки и во время этого наступления, когда они занимали города, поселки, убивали семьями людей, лояльных режиму. Около 30 тысяч гражданских было казнено во время этого наступления. И в этом районе города таким же образом была вырезана семья друзей этого вьетнамского генерала. И он мгновенно отомстил, совершил, что называется, бессудный расстрел. Это просто стало иконой со всех сторон фронта. И Адамс снимал не то, как эта картинка начала потом работать.

- У меня вопрос: как сохранять профессиональное хладнокровие? Ты делаешь кадры в самой напряженной ситуации, вплоть до того, что ты снимаешь умирающего человека или у тебя был снимок, я на всю жизнь запомнил, как человек в себя вгоняет иглу.

- Да, их много у меня.

- Как быть человеку в этой ситуации? Ты же не можешь вмешаться прямо?

- Бывают ситуации, когда ты можешь вмешаться и вмешиваешься, ничего не поделаешь. Есть такой принцип в социальной работе, когда принимают человека, которому оказывают помощь, таким, какой он есть. Они просто ему помогают тем, чем могут помочь, но не вмешиваются в его жизнь.

Я столько работал с уличными детьми, и совершенно бессмысленно было пытаться запретить им дышать клеем, многие из них мгновенно тебе могли получасовую лекцию прочитать о вреде и как это все действует. Просто почему он оказался в этой ситуации, ты изменить не в состоянии, и поэтому не лезь со своими нравоучениями, помоги просто человеку.

А моя помощь заключалась в том, что я был рядом, я мог фотографировать. У меня, слава Богу, такого не было, чтобы пришлось немедленно спасать кого-то. Хотя, было, конечно, было. Но человек не выжил. Замерзающий рядом с Курским вокзалом бездомный в феврале 2003 года. Как раз заканчивался проект "Врачи без границ" по бездомным, они передавали все, что наработали, муниципальным властям Москвы и просили меня сделать финальные фотографии проекта. Я смотрю, лежит мужичок, минус 11, февраль, там еще метет, а он у выхода из метро лежит. Я спрашиваю: "Чай или бульон, что вы сможете?" Он сказал: "Сначала чай, бульон сейчас не смогу". Я ему принес сначала чай, потом бульон, спросил: "А что с ногами?" "Отморозил в конце декабря", - говорит. А это февраль.

И я позвонил в скорую помощь, он попил и немножко смог что-то съесть, я спросил, могу ли я сфотографировать, сфотографировал. Сам он из Краснодара. Потом приехала скорая помощь, они сначала со мной погрызлись. "Вы откуда?" Я говорю: "Врачи без границ". "А у нас от вас только проблемы". Потом посмотрели на него, застелили все внутри кареты скорой помощи картоном…

- Из-за того, что бомж?

- Да. И его туда. Я минут через 10 заглянул, его уже колотит, очень крупная дрожь, переохлаждение было. Они уже другим тоном со мной начали говорить, сказали, в какую больницу повезут. И от переохлаждения его спасли, но через две недели он умер в гнойной хирургии, у него сепсис, очевидно, начался, гангрена, не смогли спасти. Конечно, если ты можешь что-то сделать, абсолютное большинство фотографов это делают. Это нормальные человеческие действия, к которым надо быть готовым.

- Я знаю, ты детей продолжаешь фотографировать.

- Я продолжаю, но это уже, безусловно, давно не касается уличных детей. Таких, как тогда, мы их не видим, мы уже и подростков таких не видим на улицах. Вот как раз ты спрашиваешь об изменениях…

- Да, это изменилось за 20 лет.

- Детей тогда на улицу выкинул разлом, историческая катастрофа, которая для Украины в итоге оказалась благом. Историческая катастрофа, семьи многие не выдержали, уклад рухнул. Это выкинуло на улицы такое количество детей, невероятное, до сих пор тебе толком никто не скажет, сколько же их было, скажет только количество прошедших через приемники и распределители, интернаты, всевозможные государственные…

- Колонии.

- Да, спецшколы, приюты муниципальные потом появились, была же масса негосударственных, и многие из них сейчас уже не существуют, потому что, в принципе, работать не с кем. И можно было предположить, что война произведет такое же действие. А – нет, значит, изменения произошли. И произошли они и в людях.

- Семейные дома появились для детей.

- Существует по-прежнему доставшаяся в наследство от Союза интернатная система, казарменная, которую вот сейчас начали реформировать. Я двумя руками "за". Но я как раз о другом… Очевидно, и сейчас жизнь у многих ничуть не легче, а во многом, может быть, и тяжелее, чем было после распада Советского Союза. Я имею в виду семейное выживание, плюс найди сейчас человека, у которого хотя бы кто-то не погиб на фронте или не пришел с тяжелыми ранениями, с посттравматическим синдромом, сколько семей разрушается сейчас…

- Это огромная проблема.

- Это обязательный элемент, хвост, который тянется за любой войной. Но детей удерживают дома. Ну, или отдают в интернаты. На улицы их эта жизнь не выкидывает, значит, в людях что-то очень медленно, конечно, но меняется. Часто, когда хочется быстрых изменений, это не признается изменением или считается мелочью, но это базовые вещи.

- Это очень правильное наблюдение, действительно, нет этих детей на улице сейчас, а в 90-х кишело ими все.

- Да не просто кишело, а 4-5-летние дети жили на улицах. Основная масса была, понятно, 9-12 лет, но были и маленькие. Я был на совещании в Харькове весной 2015 года, там была куча людей и от государства, и от общественных организаций, все касалось проблем переселенцев. И звучали голоса, что появятся снова уличные дети, что они вот уже вроде есть там, где компактно проживают переселенцы. Но подтверждения этому сейчас я не вижу.

- Ты в основном работаешь с западными организациями. "Врачи без границ", например.

- Очень много с ними работал, с 1997 года. Последние съемки были, вообрази себе, в сентябре 2013 года в Донецкой области. Там тогда шел проект лечения туберкулеза, сейчас его нет.

- Как ты думаешь, нужна ли людям вроде тебя государственная поддержка? И в какой форме она может быть?

- Я бы тебе ответил так, наблюдая за тем, что происходит в стане нашего противника с деятелями культуры: такая поддержка была бы важна, если бы она предоставлялась в форме, которая оставляет автора свободным от государства. Государство не может вмешиваться в то, что автор делает. Это может быть какой-то грант. Или даже лучше премия, которая дает человеку возможность делать то, что он хочет, но не обязует делать то, что ему укажут, и представлять действительность такой, какая она выгодна тем, кто дает эту премию. То есть надо, чтобы в его работу никто не имел права вмешиваться.

- А есть какие-то твои кадры, которыми ты гордишься или которые тебе лично нравятся.

- Конечно, я их на выставках показываю.

- Они связаны с твоими личными эмоциями в момент съемки или являются таким подарком судьбы?

- У меня есть очень хорошая картинка, например, почти рождественской елки из-под Цюриха. И она фотографически очень хорошая, вызывает массу ощущений предрождественских, хотя абсолютно в солнечных тонах сделана. Это одно.

Но ты вспоминал о человеке, который делает себе инъекцию, если он делает себе в шею, то это история вообще тяжелейшая, потому что где-то минут за 20 до этого меня или покалечили бы, или убили вместе с ним, а он защитил, покупая этот раствор. И я всегда его буду помнить, я ездил к нему на могилу. Эта фотография говорит о нем невероятно много, там и мука этого человека, и его страдания, и его зависимость от этого. Все там есть. Но вопрос в том, можно ли этим гордиться?

Или умерший на этапе заключенный в морге, одна из самых сильных моих фотографий. Это не вопрос гордости. Это трагедия, при которой я присутствовал, и единственное, что я смог сделать, - оставить это как свидетельство того, что происходило.

- Хорошо бы нам завершить, конечно, фотографией рождественской елки.

- Я улетал на съемки с "Врачами без границ" в Свазиленд. Свазиленд – безвизовая страна для украинцев, но на тот момент (это был конец 2008 года) в "Борисполе" не были в этом уверены, и меня отказывались регистрировать на рейс до Свазиленда. А пересадка у меня была в Цюрихе, и они меня зарегистрировали до Цюриха.

Я прилетаю в Цюрих, а у меня самолет в 10 или 11 вечера в Африку. Это был конец ноября-начало декабря, в Цюрихе предзимнее состояние. Рядом горы. Мы с другом проболтались по Цюриху, проехали вокруг озера, и уже оставалось поужинать и везти меня в аэропорт. Это был такой ландшафтный уголок с ресторанчиком, несколько домов в низинке, а дальше озеро, горы поднимаются, низкие облака. И стоит елочка, на которой повешены гирлянды, просто она там растет. Мы зашли, сели за стол, я посмотрел в окно, думаю: хоть я, конечно, и снимаю страдания, но это тоже хотел бы сфотографировать. Вышел, сделал картинку, и она на самом деле мне очень нравится.

- Надо только пожелать, чтобы такие минуты чаще случались.

- Если смотришь внимательно по сторонам, они случаются.