Когда раздался взрыв на ЧАЭС, первая мысль была: "Война"

Они уезжали на три дня, но домой вернуться уже не смогли. Спасали и лечили других, но нахватались радиации от своих же пациентов. Рвались на ликвидацию, а потом остались наедине со своими страшными диагнозами. Они долгие годы вынуждены были наблюдать за тем, как наживаются на их трагедии чиновники и те, кто успел подсуетиться и купить себе статус "чернобыльца". Многих из них авария на ЧАЭС догнала спустя годы и десятилетия и отобрала здоровье и жизни. "Апостроф" публикует четыре истории, четыре среза разных человеческих судеб и четыре разных взгляда на Чернобыльскую катастрофу, которая произошла ровно 30 лет назад — 26 апреля 1986 года.

В день аварии дети еще пошли в школу

Ирина Лобанова, жительница Припяти, в день аварии вышла замуж, а уже спустя 12 часов была вынуждена навсегда покинуть родной город:

Накануне 26 числа у нас был полный дом гостей, мы готовились к свадьбе. Моя мама работала в ГорОНО (Городской отдел народного образования), а муж был комсоргом на 4-м энергоблоке, так что нам предложили провести безалкогольную свадьбу. Мужу в парткоме сказали: "Мы тебе за это путевку в свадебное путешествие по Прибалтике дадим и малосемейку сразу выделим". Ну, кто же откажется? (смеется) Мы особо-то не переживали по поводу алкоголя, потому что 27 апреля у моего папы день рожденья. Согласились. И 26 апреля была у нас первая и последняя образцово-показательная безалкогольная свадьба в Припяти.

Накануне 26 апреля мы только заснули, как где-то после часа ночи вдруг раздался гул. Но мы к таким вещам привыкли, когда на станции пар сбрасывают, то над городом все гудит. Пошли звонки, поначалу тоже не обратили внимания, ведь весь день люди звонили насчет свадьбы. И тут я слышу голос мамы: "Как? Что? Боже!" У меня первая мысль во сне: "Война". Мама вбегает в комнату, закрывает балконную дверь, там, кстати, еда стояла, которую мы приготовили к столу. Мы закупорили все окна, хотя жара была, все цвело, у меня даже платье свадебное было без рукавов. Когда случился взрыв, конечно, уже никто уснуть не мог. Дождались утра, тогда дети по субботам в школу ходили, мы смотрим, — они себе топают по улицам.

Мама начала звонить в горком, спрашивать, что делать со свадьбой. Ей сказали: "Без паники, все мероприятия, запланированные в городе, проводить!" Мой папа — физик-ядерщик, он знал о первых мерах при высоком облучении: на сахар и в молоко йод накапал, заставил гостей щитовидки йодом насытить, так попытался хоть как-то обезопасить людей.

Затем, четко следуя инструкциям, к 14:00 мы поехали в ЗАГС, тогда в городе было семь свадеб. По традиции, молодожены возлагают цветы к Вечному огню, а у нас этот памятник был на территории нынешнего Рыжего леса.

Мы расписались и поехали к Вечному огню. Смотрим: через каждый километр стоит оцепление, молодые хлопцы, военные, без респираторов... я даже не знаю, выжил ли кто-то из них потом... И тут мы прорываемся. Пустили они нас, мы сфотографировались. У меня букет роз был, очень красивый, подружка из Киева привезла, так вот, когда вернулись, у меня цветы эти стали, как гербарий. Заехали мы домой, я в ванную их бросила, чтобы они отошли, так они в ванной и остались.

Мы все отправились в ресторан, а свадьба-то безалкогольная, все с грустными лицами сидят, одну тему обсуждают. Догуляли мы эту свадьбу, у знакомых ночевали. Часа в три — грохот в дверь, свидетель наш прибежал и говорит: "Вставайте, эвакуация скоро". У нас в АТП (автотранспортное предприятие) сосед работал, он и позвонил, что собирают автобусы и что в 6 утра будет эвакуация. В городе тогда сразу обрезали междугороднюю связь, а поезда стали проходить мимо станции, даже "Ракету" до Киева отменили, так что сидели мы, как под колпаком.

Когда выходили на улицу, мне пришлось опять свадебное платье натянуть; помню, что я сильно натерла ноги туфлями, когда мы вышли, влезть в эти туфли я не смогла, а по городу уже бронетранспортеры летают, заливают улицы водой. Я туфли сняла, босиком пошлепала домой. Прибежали, мама уже всех гостей собрала, кулечек с вещами и деньгами мне приготовила. А потом перепутала что-то и впопыхах сунула пакет, в котором были только платье и бигуди (смеется).

И вот мы с гостями поехали на станцию. Там подали поезд на Чернигов. Вокруг уже был настоящий Вавилон, все старались вывезти детей. Маму вместе с нами засунули в вагон, так и доехали до Чернигова, а оттуда уже отправляли гостей по домам. По дороге нашей бабушке в поезде стало плохо, началась рвота, ее скрюченную еле довезли: еда-то на балконе стояла, а там потом находили кусочки графита, которые летели из реактора.

Мы попали в село Гребенка, нам выделили домики, муж и папа пошли на свиноферму работать, приняли нас хорошо, дали и телевизоры, и холодильники, все самое необходимое. Но первые годы было очень тяжело, особенно родителям, ведь рухнуло все. Да и мы остались без друзей.

Помню, 1 мая была Гражданская оборона, к нам приехали врачи с дозиметрами, обнаружили, что наша одежда фонит. Посадили нас в машину, дали двух санитарок и отправили в Полтаву в больницу, чтобы там приняли меры. С нами был мой дядя, ему по дороге стало плохо, мы приехали в больницу, а нас никто не хочет принимать! Близко не подходят, как от прокаженных шарахаются. А дядька уже загибается. Нам говорят: "Езжайте в городскую баню, вы фоните". Мы им: "Какая баня? Он умрет сейчас!" К счастью, нашелся хирург, сказал, что дядю надо быстро на стол и оперировать.

А нас, я никогда не забуду, с 6 вечера до 12 ночи парили в городской бане. Сняли всю одежду, нижнее белье, обувь, все засунули в одну центрифугу. Тетки в полной амуниции, в резиновых халатах, калошах стирают, сушат, замеряют, а оно опять фонит. Что было чистым — стало грязным.

Когда им надоело нас парить, посадили всех снова в машину, в которой привезли и которая фонит. Приехали в больницу, нас опять стали замерять — оказалось, фоним точно также (смеется). Когда отпустили, мы поехали назад к себе, в Гребенку. Пасха как раз была: люди с корзинками из церкви, а мы — из бани (смеется). Потом, когда мужа рассчитали на ЧАЭС, мы перебрались в Южноукраинск. Новый город, новая квартира, а в руках — всего четыре мешка с вещами! Спустя месяц я рожала в местном роддоме, и от меня врачи тоже шарахались.

Что касается статуса чернобыльцев, скажу так: дурили нас, как могли, настоящим чернобыльцам тяжело было добиваться правды. В какой-то момент даже было стыдно признаваться, что ты имеешь такой статус, нас воспринимали как дармоедов, началось с льготных квартир, потом пошли садики, обслуживание медицинское и так далее. Зато в Раде чуть не все депутаты вдруг стали чернобыльцами (смеется). И все власть имущие старались получить этот статус.

"Нам дают каждый месяц 200 грн "на усиление питания", а мы их называем "гробовые"

Анатолий Куринный, заместитель начальника штаба Государственного снабжения Украины (Госснаб) при Совете министров Украины, в 1986 году занимался поставками оборудования для организаций, которые ликвидировали аварию на ЧАЭС:

Штаб появился через два-три дня после аварии и проработал до ноября 1986 года. Еще 26 апреля мы слышали, как люди говорили в личных разговорах: что-то случилось на станции. 1 мая мы еще на демонстрацию ходили, а уже 2 мая я узнал об аварии.

Благодаря Госснабу мы вытягивали снабжение. Чтобы вы понимали, насколько оперативно это работало, расскажу такую историю. В Чернобыле был Рыжий лес, и вот поставили задачу этот лес, который сжигать нельзя, вырвать с корнем и отвезти в ХОЯТ (хранилище отработанного ядерного топлива) с шестиметровыми бетонными стенами, туда свозили весь мусор, который собирали на территории. Я позвонил в Свердловск, чтобы взять у них лесоповальную машину и трелевочник, который тягает лес. У нас таких машин не было, а в Сибири их использовали, ведь там большие разработки леса. И вот, допустим, я звоню в три часа сегодня, а в 6 утра оборудование уже прибыло в Борисполь, все было очень быстро сделано. Тогда все старались помочь.

В зоне я провел три дня в июле, весь август и пять дней сентября. Помню, когда я был в Чернобыле, приехал один мужчина, тогда людям разрешили забирать из магазинов продукты, которые были запакованы, консервы, к примеру. Меня к этому мужчине приставили в качестве контролирующего органа. Он пришел и спрашивает, можно ли сходить к его дому. И вот в частном доме над дверью он нашел ключ, я, чтобы его не смущать, сел на скамейку и стал ждать. Он выходит из дома, садится рядом, мне тогда было лет 40, а ему — под 60, и вот он сел и заплакал. В том доме жили его родители, вырос он сам и его дети, и вот ему приходится уезжать. Когда им сказали эвакуироваться, они все бросили, взяли документы и уехали. Это было страшно, такие переживания были у каждого человека.

Мне как участнику ликвидации дали медаль, грамоту. А что касается помощи государства, то нам выписывают так называемые "гробовые" (смеется), 166 гривен, вот сейчас жена пошла получать, сказала, что дали 200 гривен. Считается, что это деньги "на усиление питания", а мы их называем "гробовые", ведь для питания это очень мало. Обидно, что сейчас льготы отменили, человек я теперь рядовой, только родственники знают, что я участвовал в ликвидации.

"Эта авария полностью перевернула мою жизнь и жизнь моих детей"

Анатолий Демский, физик-ядерщик, ликвидатор чернобыльской аварии, автор книги об аварии на ЧАЭС "ЧАД":

В начале недели, 28 апреля, я пришел на работу в конструкторское бюро Института ядерных исследований в Киеве. У нас стояли дозиметрические стойки, ведь объект был охраняемый: исследовательское производство, где я работал, было внизу, а атомный реактор — сверху. И вот, начиная с обеда, эти дозиметрические стойки начали звенеть, как будто что-то было не в порядке. Вызвали дозиметристов, они зафиксировали увеличение фона до 3 миллирентген (мР) в час. Это огромная экспозиционная доза, сейчас нормальным считается 17 микрорентген (0,017 мР). Потом эти стойки вообще отключили, потому что они стали звенеть постоянно. Во второй половине дня кто-то сказал, что возле реактора проехала какая-то машина из Чернобыля. Мы вышли наверх и на территории реактора в загороженной зоне обнаружили пятно от воды, там мыли какую-то машину, а след от воды был очерчен мелом и в середине было написано 10 мР, а по краям — 1 мР в час (пятно отметили дозиметристы, а в машине, согласно одной из версий, мимо Института проезжали два милиционера, ехали они из села Копачи под Чернобылем, — "Апостроф").

В нашем Институте ядерных исследований начали распространяться разные слухи, через день-два появилась версия, что на ЧАЭС взорвался, может, сепаратор или генератор, или был разрыв трубы охлаждения — долгое время пытались понять, что произошло.

Никто ничего не говорил, хотя нам советовали брать в аптеке йод, разводить 1 к 100 и пить, но мало кто это делал, потому что это было настолько невероятно, что взорвется энергоблок, ведь на станции было очень много мер предосторожностей.

Радиоактивность (в Институте) была очень высокой - 1 мР, 2мР, в такой обстановке даже персонал долго работать не мог по нашим критериям, а тут все кругом звенело.

Меня долгое время тянуло туда (в зону возле ЧАЭС), я хотел посмотреть собственными глазами, что произошло, но нас не пускали. Тогда всем, что касалось атомных объектов на территории Украины, занималась Москва, их Институт атомной энергии имени Курчатова, они и сформировали комплексные экспедиции, куда вошло много специалистов из разных атомных институтов.

Я поехал (в зону) составе нашей оперативной группы от Института ядерных исследований 17 сентября. Мы следили за состоянием разрушенного блока, готовили датчики нейтронов, поскольку считалось, что состояние блока нестабильно. С 1986 по 1993 год я работал над этими проблемами.

Наш Институт должен был быть чуть ли не главной организацией по этому вопросу в Украине, а мы спецодежду себе доставали за спирт в каких-то конторах, вот такое было обеспечение. Как-то (Михаил) Горбачев сказал, что из Никарагуа Украине передали корабль с кофе для ликвидаторов, это, наверное, были сотни или тысячи тонн, но мы его так и не увидели.

Авария на ЧАЭС полностью перевернула мою жизнь и жизнь моих детей. Тогда в любой момент надо было все бросать, оставлять жену с двумя детьми, ехать вроде на день, а задерживаться на неделю и даже на месяц. Это сильно изменило отношения в семье. Потом у меня обнаружили и удалили раковую опухоль, я являюсь онкобольным.

Этой трагедией воспользовалось невероятное число людей, чиновников. Я знаю с десяток человек, которые имели привилегии, чернобыльский статус, но в зоне вообще не были.

В прошлом году я лежал в радиационном центре и так случилось, что я узнал, что, оказывается, до сих пор работает комиссия по штамповке удостоверений ликвидаторов. Лет десять назад за такую корочку брали $2-3-5 тыc.

Когда-то для ликвидаторов и круизы устраивали, но я из своего окружения не знаю никого, кто бы попал туда. Из тех денег, которые давали на Чернобыль, если одна тысячная попала по назначению, то это было хорошо.

"От старости никто из врачей не умер"

Анна Губарева, онколог, работала в Институте радиологии и онкологии и оказывала помощь первым ликвидаторам, которых привезли после аварии на ЧАЭС:

Наш профессор, Леонид Киндзельский, был главным радиологом Украины. Я тогда была аспиранткой в отделении системных опухолевых заболеваний, поступила в аспирантуру в Институт радиологии и онкологии (нынешний Институт рака). Официально я начала работать 24 мая, но приехала в институт примерно за месяц до того. Мы договорились встретиться с профессором 26 апреля. Когда я пришла на встречу, тут уже было полувоенное положение: первая партия пострадавших поступила 27 апреля. В первые сутки часть из них, инженеры смены, пожарные, уже улетели в Москву, остальных надо было куда-то девать. Было принято решение принимать их в институте.

Леонид Петрович выезжал в район ЧАЭС, с докторами Припяти и дозиметристами — они отбирали больных с проявлениями лучевой болезни. Через наш институт прошло не менее 191 человека, сейчас точное число узнать невозможно, потому что все истории болезни у нас забрало КГБ, это была секретная информация, нас заставляли подписывать документ о неразглашении.

У Леонида Петровича была своя идея, как поступать с пострадавшими, было сразу понятно, что там есть не только гамма-облучение, но и выброс радиоактивных изотопов. Люди вдыхали их, микрочастицы попадали на кожу. Мы их переодевали, смывали с кожи, ставили капельницы целыми сутками, тогда капельницы были не на колесиках, а допотопные, ребята носили их в руках. На всех пижам не хватило, мы одевали их в женские рубашки, в женские халаты, на всех эта одежда не налезала, ведь пожарные и работники были физически здоровые. Но их спецодежду отправили на захоронение.

Мы поначалу знали очень мало, пострадавшие в самом начале рассказывали, что произошло, но потом к нам пришли "серые пиджачки", кгбисты, и инженеры замолчали, поскольку подписали бумаги о неразглашении тайны.

Когда у ликвидаторов начали падать показатели крови, мы подсаживали им костный мозг. У нас практически никто не умер. Потом приехал Гейл (доктор Роберт Гейл из США считался специалистом в области пересадки костного мозга, его пригласили для помощи пострадавшим ликвидаторам, — "Апостроф"), все знали, что он профессор, но никто не попытался выяснить, есть ли у него медицинское образование. Тогда было преклонение перед иностранцами. Первая партия пострадавших, которых забрали в Москву, попали к профессору Ангелине Гуськовой. Но Гейл совершил ошибку: сначала они убивали костный мозг пациента, а потом подсаживали чужой, он, естественно, не у всех приживался и больные погибали.

Мы этого не делали (не убивали костный мозг пациентов), поэтому когда мы вводили внутривенно стволовые клетки, чужой костный мозг отторгался через несколько суток, зато свой, отдохнув, начинал работать. И ребята выжили. Не знаю, понял ли Гейл что-то, но после его приезда сразу началась кампания, что якобы у нас остались те пациенты, кто получил меньше дозу радиации. Но это было не так, потому что нам привозили людей из одной и той же смены (часть которой отвезли в Москву).

Леонид Петрович считал, что Украина пострадает еще, он не дожил до 10-летней годовщины Чернобыля, когда вдруг было заявлено, эти дозы радиации даже полезны для украинцев. И москвичи, и МАГАТЭ поддержали эту версию. И вот прошло 30 лет, мы видим, что наша экономика находится на уровне развивающихся стран, у нас не работают промышленные предприятия, у нас меньше стали применять гербициды, ведь у фермеров нет денег на это. Казалось бы, онкозаболеваемость в нашей стране должна снижаться, а у нас она растет, как в самых развитых странах. Это говорит о проявлениях той аварии, мы сейчас за нее расплачиваемся, мутации, которые произошли, делают свое дело.

Раньше не было такого диагноза — острая остановка сердца. В 1986 году такой патологоанатомический диагноз появился, когда молодой человек лет тридцати, как зять у Бориса Патона, сел на лавочку и умер, хотя был вроде здоров.

Радиоактивные частицы после аварии попали в облака и разнеслись по всей округе. В Белой Церкви, к примеру, был высокий уровень радиации. Но если бы сделали Киев четвертой зоной, это было бы просто невыгодно. Но ведь не может быть, что вокруг были все пострадавшие, а мы — чистые, это ерунда.

Через месяц после аварии кто-то из докторов прошел мимо дозиметриста, прибор запищал. Оказалось, что мы от ликвидаторов надышались (радиоактивными частицами). Мы потом замеряли кресло Леонида Петровича, оно так фонило, что пришлось его выбросить. Те, кто пересаживал больным костный мозг, умерли от онкопатологии молодыми — и Леонид Петрович, которому было 68 лет, и Виктор Клименко — в 62 года. У многих, особенно у медсестричек, развились сахарный диабет, инфарктные состояния. Но статуса мы не имеем. Я — самая молодая из них, у меня уже две онкопатологии, но пока еще я жива.

Нам сократили пенсии, я потрясена, что государство залезает к нам в карман, а нас из 40-50 человек, кто крутился рядом с больными, осталось в живых человек 10, от старости никто не умер: либо сердечно-сосудистые патологии, либо сахарный диабет, либо онкопатологии. Но никто этого не считает. Если у меня будет опять заболевание, как при остром лейкозе в прошлом году, когда мне собирали деньги на химиопрепараты химиотерапевты всей страны… Но государство мне, онкологу, даже не пытается помочь.