Военные действия на Донбассе могут привести к тому, что женщины начнут перебирать на себя функции мужчин ‒ погибших или получивших ранения на фронте. Они начнут занимать должности в силовых структурах. Такое было невозможно ранее, поскольку украинских женщин пытались воспитывать в рамках «русского мира», где они должны были подчиняться мужчинам, рассказала корреспонденту «Апострофа» ЯНЕ СЕДОВОЙ доктор философии ЮЛИЯ СТРЕБКОВА. Вместе с тем, по словам ученого, конфликт на востоке не может быть разрешен путем переговоров, поскольку многочисленные жертвы войны уже не считаются трагедией.
‒ Из-за военных действий на востоке страны у нас появились определенные гендерные проблемы: мужчины гибнут на фронте, возвращаются оттуда покалеченными. Если говорить о переселенцах, то зачастую принимать в других областях готовы только женщин, стариков и детей, поэтому получаем разрыв семейных связей. Значит ли это, что роль женщины в семье будет меняться?
‒ Женщин у нас воспринимают очень стереотипно. К примеру, наши силовые структуры долгое время были промосковскими. И тут, как и в России, отрабатывали программу «русского мира» с его традиционным отношением к мужчине, который должен быть активным, и женщине, которой отводится пассивная роль. На восприятие женщин повлияли и европейские организации, которые считают, что те должны хотеть мира любой ценой. Женщине приписывается пассивное, а иногда и откровенно виктимное (от англ. victim – жертва) поведение и со стороны европейцев, и со стороны «русского мира». Во время Майдана в Украине попытались использовать такие традиционные женские образы: женщины призывали не стрелять, рассказывали, как плохо их сыновьям на службе, на камеру должны были объединяться мамы детей с двух противоборствующих сторон и прочее. Но все эти концепты у нас не сработали. У нас такой подход всегда будет давать сбой, потому что женщина у нас ‒ полноценный субъект общества, у нас другая ментальность.
Конечно, есть часть, которая выступает за «мир любой ценой» ‒ те, кто сформирован под идеологическим воздействием «русского мира». Но немало и тех, кто готов идти воевать, рисковать ради собственной свободы. Женщины к этому более склонны, чем мужчины. Мы всегда знаем: при беременности и родах мы можем потерять свою жизнь, отдав ее другому. Для женщин решение вопросов жизни и смерти более естественно и часто лежит в практической плоскости. У мужчин такой установки нет. Для них это более трагично и эмоционально.
У женщин сейчас появились новые возможности. Теперь можно идти в добровольческие батальоны, реализовать себя в силовых структурах. 40% девушек подали заявление для участия в проекте по созданию полиции. Надеюсь, что в армии многое станет более осознанным, если туда придет не менее 30% женщин. Сейчас их там не больше 15-18%, точных статистических данных по этому вопросу нет. Но способные к продуктивным семейным отношениям мужчины действительно могут оказаться в дефиците. И это может стать источником социальной нестабильности.
‒ А вам не кажется, что общественность может быть не готова к тому, что сестры, жены и матери будут возвращаться в гробах с передовой?
‒ А для наших хлопцев это нормально? У нас на сегодня нет результатов гендерного анализа, поэтому нельзя спрогнозировать эту ситуацию. Важно то, что после войны, как бы ни сложились обстоятельства, нужно будет отстраивать, восстанавливать регионы, и тут для женщин также открывается масса возможностей. Но есть и отрицательные последствия: мужчины, которые вернутся с войны, будут милитаризированные, они уже почувствовали вкус власти и насилия, попробовали распоряжаться жизнями других людей.
‒ А есть ли понимание того, что с психикой этих людей надо уже сейчас что-то делать, чтобы вернуть их в социум?
‒ У государства вряд ли найдется для этого время, оно будет занято более глобальными вопросами. Действительно, будет немало мужчин, уверенных в том, что война у них что-то отобрала, их агрессию нужно будет перенаправить в какое-то созидательное русло. Женщинам следует готовиться к тому, что многие мужчины могут применять грубую силу. Следует понимать, что по всей территории Украины будут распространяться криминальные элементы: увеличится количество грабежей, нападений с применением оружия, поножовщина. Мы будем участниками этих событий. Думаю, европейским организациями надо бы финансировать тренинги женщин по самообороне и безопасному поведению, а не насаждать виктимное поведение целой нации.
‒ Вы сказали о том, что наши силовые структуры долгое время были промосковскими. Как это повлияло на роль женщины в обществе?
‒ «Русский мир» начал со своего населения. Взять, к примеру, пропаганду здорового образа жизни. В России этот рецепт не так прост: да, призывали не пить, заниматься спортом, то есть пытались сформировать образ мужчины, который будет защитником для женщин и захватчиком для европейского мира. Они ориентировали на это и своих, и наших мужчин. Часть задачи выполнили ‒ сформировали единение русской нации вокруг образа мужчины, который защитит «скрепы». А женщина тут ‒ это противоположность мужчине, она должна быть слабой, пассивной, подчиняться.
Гендерная фаза конфликта достигла на востоке своего пика. Российские мужчины уверены, что если кто-то ‒ не из своих, русских, то он враг, и с ним можно поступать не по-человечески. Когда человек переступает через такие базовые «прошивки» ‒ человечность, мужество, достоинство ‒ это говорит о том, что разделение на своих и чужих достигло того уровня, когда мы ‒ люди, они ‒ «нелюди», с ними нельзя поступать как с людьми. Враг ‒ это не человек, не мужчина.
‒ Для вас установка «женщина должна хотеть мира любой ценой» ‒ это нечто негативное. Но нам все равно нужен мир и понимание того, как выстраивать диалог с теми гражданами (речь в первую очередь о мирных жителях), которые настроены агрессивно по отношению к Украине. Что женщины могут сделать? Как они должны были бы себя вести?
‒ Мы воспринимаем их (жителей восточных регионов.‒ «Апостроф») как людей, готовых к диалогу. Но многие, перешагнувшие рубеж, к нам теперь относятся по-другому. А мы и европейцы по-прежнему считаем, что с ними можно говорить. Возможно, сейчас договариваться с теми, кто так поступает, просто не имеет смысла.
Этот конфликт не может разрешиться с помощью закономерных социальных связей. Смотрите: чтобы во время Майдана поднять все общество, надо было как минимум 100 смертей, это был рубеж, после которого начались необратимые качественные изменения в восприятии этого события. Чтобы конфликт на востоке прошел такую стадию, надо было, чтобы погибло как минимум тысяча человек.
‒ За год погибло намного больше.
‒ В том-то и дело. Мы уже заплатили эту цену, отдали эту жертву, и вокруг есть знакомые, родные и близкие, которых не вернулись с войны или которые были ранены. Если это превосходит тысячу человек, значит, у каждого найдется тот, кто либо был ранен, либо погиб. Но это не повлекло за собой качественных изменений, как это было на Майдане. Это восприятие нарушили европейцы и международные организации, призывающие к пресловутому миру любой ценой.
‒ Они не считают это трагедией? И мы теперь тоже?
‒ Мы не знаем досконально, почему они так поступают. Это либо жертва, которую они приносят, либо попытка защитить. Посмотрите, ведь вокруг много людей, тех же киевлян, которые празднуют, живут своей жизнью по принципу «у нас тут тарифы на газ поднимаются, хлеб стал дороже». Европейцы смотрят на нас точно так же, как киевляне ‒ на жителей востока. Они предлагают: «Может, договоритесь?». Произошел разрыв между восприятием реальности и средствами противостояния этому конфликту.
Нам следовало бы признать этот конфликт войной, нарушением Россией договоров и военные методы пресечь военными. Либо ввести контингент и действовать по другому сценарию, который предполагается при военном конфликте. Этого не случилось. Мы вышли в сферу нерегулируемого социального конфликта, который пытаются решить изначально неконструктивными способами. Нельзя заливать водой взрыв нефтепродуктов. В социальных конфликтах ‒ та же история. Этот конфликт будет продолжать развиваться. Он не тлеет. Говорить о его окончании несколько самонадеянно.
‒ Вы сказали, что по эту сторону женщина может занять более активную роль. А что будет происходить в Луганской и Донецкой областях?
‒ Они находятся под перекрестным влиянием. Их пропаганда готовила население к такому конфликту последние десять лет. Те, кто сейчас переехал на запад, имеют другие гендерные модели поведения, у них другие отношения к верности и семье. На западной Украине ‒ тоже серьезный дисбаланс в плане мужчин: кто-то на заработках, кто-то воюет. Такой избыток женского населения ‒ тоже не очень хорошо для семейных отношений. Чем больше будет женщин и детей, тем больше будет дисбаланс. Это серьезная социальная проблема. Многое зависит от гендерологов и того, насколько мы сможем повлиять на эти процессы. Нам необходимо представительство женщин в органах власти, в сферах принятия решений.
Поэтому мы сейчас стараемся ввести квотирование. Мы понимаем, что сейчас выборы у нас будут чаще, чем Новый год. Мы стараемся застолбить хотя бы 30% для женщин, чтобы наш голос был услышан. Если женщин будет около 10%, как сейчас, то эти проблемы будут рассматриваться как незначительные. И все посыпется, ведь среди населения женщин будет еще больше, а рассчитывать будут на здоровых молодых мужчин, которые стремятся к власти, а не на 60, а то и больше процентов женского населения. Отсутствие учета в этом вопросе будет приводить к ошибкам и в экономической сфере, и в сфере социального планирования, не говоря о репродукции и финансировании пенсионной системы. Это чревато серьезными последствиями. И это надо будет учитывать при решении всех задач социальной инженерии.
