В поисках тел погибших на Донбассе чувства атрофируются, но иногда слезы не остановить - глава миссии "Черный тюльпан"

Ярослав Жилкин рассказал о самых сложных моментах для добровольцев миссии

Марина Евтушок среда, 7 ноября 2018, 16:19

Глава правления ВОО "Союз "Народная память", руководитель поисковой миссии "Черный тюльпан" ЯРОСЛАВ ЖИЛКИН рассказал "Апострофу", кто финансирует "Черный тюльпан", что стало причиной конфликта с Минобороны и почему в прифронтовой зоне хотят зачистить всех волонтеров.

Первую часть интервью читайте тут: Сегодня мы помогаем найти пропавших без вести в АТО, а завтра нас могут посадить - глава миссии "Черный тюльпан"

- Для любого дела, в том числе хорошего, нужны деньги. Вас как-то финансировало Минобороны?

- Увы, нет. В 2014 году, когда нас попросили о помощи, какие деньги у Минобороны? Нас обеспечили костюмами химзащиты, поскольку приходилось работать с полуразложившимися телами. Можете себе представить, что это такое, когда ныряешь в яму, где две-три недели лежат пять тел. Бывало, что выделяли транспорт - какие-то "газельки", которые приходилось постоянно ремонтировать. Вопрос финансового обеспечения мы решали самостоятельно. Семь-десять человек надо было поселить, накормить, транспортировать. До 2016 года люди съезжались со всей страны и работали вахтовым методом. Нужно было приобретать все - от перчаток до лопат.

- И кто спонсирует это все?

- Я - предприниматель, и до 2014 года тратил часть дохода на поисковую деятельность. В то время основная часть расходов ложилась на мой карман. Но деньги начали заканчиваться катастрофически быстро. Я просил у замминистра обороны помощи: мы прикинули, что в год на эти мероприятия нужно полтора-два миллиона гривен. Для государства в целом - это мизерная статья расходов. Не может государство зависеть от моего желания или нежелания заниматься этим делом!

- Удалось найти деньги?

- Нет. Просить денег, оказывается, я не умею. Во время Дебальцево у нас были семейные конфликты, потому что я тянул из денег, отложенных на черный день, дошло до того, что часы через ломбард продал.

А позже средства появились?

- Появились. Как мы потом с удивлением узнали, в 2016 году они уже были предусмотрены. И предприятие, которое занималось импортом и продажей лакокрасочных изделий, победило в конкурсе и получило чуть более миллиона гривен, которые как-то освоили. Не знаю, какое отношение это предприятие имеет к поиску и эксгумации тел. До сентября 2016 года мы выполняли всю эту работу.

Руководитель гуманитарной поисковой миссии "Черный тюльпан" Ярослав Жилкин Фото: Александр Гончаров / Апостроф

- Какие у вас сейчас отношения с Минобороны?

- Крайне испорченные. В 2016 году мы написали им официальное письмо о том, что у нас есть база, поэтому просим прояснить нашу дальнейшую судьбу. Через 30 дней мы получили ответ, мол, спасибо, но больше мы в ваших услугах не нуждаемся - у нас уже есть деньги и создан поисковый отдел. Так с нами попрощались.

- А чем занимается этот поисковый отдел?

- Трудно сказать. Время от времени они хвастаются чем-то. Мы решили продолжать работу. Естественно, мы не пересекали линию разграничения. Есть много мест, где в 2014 году была война, и мы переключились на них: фиксация незаконных захоронений, обследование места боев и так далее. Как-то мы нашли гражданского, который пропал без вести при пересечении блокпоста. Мы передали все документы Нацполиции и ждали согласования, когда выехать на место. Через две недели местные доложили: на место, где вы искали, приехали из Гражданско-военного сотрудничества. Им передали результаты наших поисковых работ, где четко была описана локация, что и где нашли. Уже с нашими документами они приехали с полицией, будто бы сделали "большую работу", нашли то захоронение, которое мы уже раньше находили... и естественно, записали это в свой актив. Комичная ситуация. Чем они на самом деле занимаются, я не знаю. Знаю только одно: на ту территорию их не пускают.

- А вас пускают?

- Мало, чтобы меня пускали. Я могу, пользуясь старыми контактами, договориться с той стороной. Но как это будет выглядеть здесь? Официальные органы говорят, что не могут нам ничего согласовать, потому что этим занимается Гражданско-военное сотрудничество.

- То есть, если вы поедете на оккупированную территорию, то получите по шапке от Минобороны?

- Мы не то чтобы по шапке получим, просто нас задержат и будут долго допрашивать, с какой целью мы туда ездили, или того хуже - объявят какими-то шпионами. Мне это точно не нужно. Если наш опыт и возможности не нужны государству, то почему я должен стучать в закрытую дверь? Если кому-то понадобятся наш опыт и связи, мы готовы конструктивно сотрудничать.

- Получается, с той стороной вы последний раз контактировали еще до конфликта с Минобороны?

- Это был август 2016 года.

- Каково было с ними работать?

- Мы сталкивалась с огромным количеством и курьезных, и трагических эпизодов. Иногда с той стороны принимали жестко, иногда - равнодушно или с недоверием. Но мы потихоньку примелькались, нас начали узнавать и даже особо не досматривали. Поначалу многие не верили, что мы - не переодетые военнослужащие и не шпионы.

Когда к нам впервые посадили вооруженного "оплотовца", между нами была напряженность. В разговорах мы пытались не то чтобы расположить их к себе, ведь чувствовали, что они думают о нас, как о шпионах. Жить хочется, а человеческие отношения, знаете, повышают шансы на выживание. Так что мы при них пытались всячески рассказывать о своих поисковых мероприятиях по Второй мировой, по археологии, истории и так далее. Чтобы немножко их расслабить, мы давали понять, что специфика наших знаний в поисковой работе очень глубокая. Кроме того, мы не отказывались забирать мертвых гражданских. Не могу сказать, что у нас были какие-то особые отношения, но мы воспитали у них чувство уважения. Мы также воспитывали у местных чувство уважения к мертвым, ведь с ними не воюют. Агрессия была, но со временем мы видели, что отношение и к нам, и к погибшим становится гуманнее.

- На той территории, которая доступна вам для обследования на данный момент, еще много работы?

- Да, думаю, там не один десяток есть. Но нам все сложнее и сложнее, потому что сейчас бюрократическая машина закручивает гайки. По новому законодательству даже опрашивать местных жителей и собирать сведения о погибших можно только через разрешение комиссии, которую еще не создали. По нашему уставу, который утвердил Минюст, мы занимаемся поиском без вести пропавших. К эксгумации мы не лезем, потому что понимаем - это зона ответственности следственных органов. А поиск - это может быть и опрос местных жителей, выезд на территорию и визуальное обследование. А если я хочу копать, то это уже специальное разрешение нужно. А вот в новом законе написано, что куда-то приехать и спросить какую-то бабушку, не видела ли она чего-нибудь, мне уже не позволено. Можно только специальным органам, специальному отделу или по специальному разрешению.

Наши ребята выполняли опасную работу, попадали на минные поля, под обстрелы на нейтральной территории, но мы не сетуем. Хотя один 30-летний парень получил инфаркт, несколько людей пару лет из запоя не могли выйти. Столько лет выполняя сложную работу, мы, после изменения закона о статусе участника боевых действий, с полученным от военных комплектом документов, не можем на этот статус претендовать.

- Как и кому вы доказываете свое присутствие и работу в предыдущие годы?

- Мы подаем в суды те документы, которые у нас есть и которых достаточно, чтобы суд признал сам факт привлечения нас к этому процессу. Со второй попытки у меня получилось доказать, что был причастен к тем событиям. Потом мы столкнулись с кое-чем комичным... Суд вызывает в виде ответчика представителя Минобороны. В ответ на наши рассказы, справки, командировочные он говорит, что надо еще выяснить, чем мы там занимались. Мол, спасибо, конечно, за проделанную работу, но мы вас туда не посылали, и на наш взгляд, вы не имеете права на этот статус. Даже не знаю, как это прокомментировать, особенно то, чем мы там занимались.

- К вашему активисту в Славянске пришли с обыском. Что ему инкриминируют и является ли это частью недопониманий с госорганами?

- Раньше мы работали посменно - по семь дней, так что у нас была база. Но мы снизили темп после того, как перестали ездить на ту сторону. Мы перешли на режим дежурной группы, которая работает в Славянске. Там у нас есть командир подразделения Алексей Юков, который давно занимается поисками, в частности по Второй мировой войне, военные также его просили о помощи, когда в 2014 году сбили вертолет - он ползал под обстрелами и собирал останки экипажа. За последние три года он проделал большую работу, и у него всегда были нормальные отношения с местной полицией.

Но тут совпало все: приняли закон, Гражданско-военное сотрудничество начало закручивать гайки волонтерам. Плюс ко всему, в неофициальных беседах полицейские начали нам говорить о том, что мы больше этим заниматься не должны, на нас давит Гражданско-военное сотрудничество. Но вы же другое ведомство, и мы вам помогаем! И тут через несколько дней загадочным образом происходит обыск у нашего поисковика. Мы обратились, куда могли, но в неофициальных беседах нам говорят: причина того, что происходит - зачистка всех волонтеров в прифронтовой зоне. С какой целью? Не знаю. Я понимаю, что все должно быть подотчетно, но не таким же методом.

- Что вообще побудило вас 10 лет назад заняться поиском без вести пропавших?

- Первый раз я случайно попал на поисковые работы - напросился в экспедицию. И когда отрыл свой первый котелок, то начал думать о том, где его хозяин? Он что-то из него ел, но почему он его бросил? Куда делся этот человек? Что-то внутри переключилось, и эта тема начала меня затягивать. Так я начал ездить в экспедиции, это стало не то чтобы хобби, а частью жизни. Я потратил на это больше десяти лет жизни, огромное количество ресурсов, да и результаты есть: тысячи солдат нескольких армий двух мировых войн, жертвы политических репрессий… Каждый человек думает о том, что останется после него. Можно поставить себе памятник, а можно сделать что-то, что останется в истории. Нельзя передать те ощущения, которые испытываешь, когда находишь родственников без вести пропавшего солдата.

Но на самом деле это очень тяжело. Да и одно дело, когда работаешь с останками, которым уже не один десяток лет, и это больше археология, ты можешь все делать неспешно, отвлечься, если захочешь. А как-то на Донбассе мы нашли массовое захоронение недалеко от Новокатериновки и Осыково: в небольшой яме больше десятка тел были просто присыпаны комками земли. Тебе надо работать в этом месиве, а смрад стоит невозможный. Даже сосредоточиться сложно, а тебе надо еще осознанно все это описывать!

- Вы находили солдат, погибших в разные годы и в разных сражениях. Какой вы для себя сделали вывод после всех лет такой работы?

- Войны начинают политики, а расхлебывают простые люди.

Я помню, как мы описывали вещи погибшего бойца во время Дебальцево. Понимаете, мы не плачем над трупами, нам их уже не жалко. Это профессиональная деформация, как у хирургов, например. И вот мы описываем найденные при бойце вещи - удостоверение водителя, кредитка, паспорт. Открываю паспорт, а оттуда выпадают закладочки - два сине-желтых сердечка. Переворачиваю и читаю: "Татусю, любий, ми тебе дуже чекаємо". Двое деток написали, что они любят этого человека и ждут его живым… В этот момент у меня навернулись слезы, потому что я понимаю, что папа этих деточек в моем грузовике лежит. Убитый. Мне настолько жалко стало, что впервые тогда заплакал.